Неточные совпадения
Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек,
Виясь, бежит зеленым лугом
К реке сквозь липовый лесок.
Там
соловей, весны любовник,
Всю ночь
поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой, —
Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
«Владимир Ленской здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то год, таких-то лет.
Покойся, юноша-поэт...
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и
соловейУж
пел в безмолвии ночей.
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И
соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит...
Да вы уж родом так: собою не велички,
А песни, что́ твой
соловей!» —
«Спасибо, кум; зато, по совести моей,
Поёшь ты лучше райской птички.
Скажи лишь, как нам сесть!» —
«Чтоб музыкантом
быть, так надобно уменье
И уши ваших понежней»,
Им отвечает
Соловей:
«А вы, друзья, как ни садитесь,
Всё в музыканты не годитесь».
Но Скворушка услышь, что хвалят
соловья, —
А Скворушка завистлив
был, к несчастью, —
И думает: «Постойте же, друзья,
Спою не хуже я
И соловьиным ладом».
Пой лучше хорошо щеглёнком,
Чем дурно
соловьём.
Ты, сказывают,
петь великий мастерище:
Хотел бы очень я
Сам посудить, твоё услышав пенье,
Велико ль подлинно твоё уменье?»
Тут
Соловей являть свое искусство стал:
Защёлкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался...
На бале, помните, открыли мы вдвоем
За ширмами, в одной из комнат посекретней,
Был спрятан человек и щелкал
соловьем,
Певец зимой погоды летней.
«
Соловей, должно
быть», — решил Самгин.
Соловьев тоже не слыхать в том краю, может
быть оттого, что не водилось там тенистых приютов и роз; но зато какое обилие перепелов! Летом, при уборке хлеба, мальчишки ловят их руками.
— Зачем нам в концерт? — сказала бабушка, глядя на него искоса, — у нас
соловьи в роще хорошо
поют. Вот ужо пойдем их слушать даром…
— Нет… — с досадой сказал Райский, — стихи — это младенческий лепет. Ими
споешь любовь, пир, цветы,
соловья… лирическое горе, такую же радость — и больше ничего…
—
Соловьи всё ночью
поют! — заметила бабушка, взглянув на них обоих.
— Ангел! прелесть! — говорил он, нагибаясь к ее руке, — да
будет благословенна темнота, роща и
соловей!
— Да,
соловей, он
пел, а мы росли: он нам все рассказал, и пока мы с Марфой Васильевной
будем живы — мы забудем многое, все, но этого
соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и
есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…
— Как вы смеете… говорить мне это? — сказала она, обливаясь слезами, — это ничего, что я плачу. Я и о котенке плачу, и о птичке плачу. Теперь плачу от
соловья: он растревожил меня да темнота. При свечке или днем — я умерла бы, а не заплакала бы… Я вас любила, может
быть, да не знала этого…
Поет в московском трактире
соловей, входит купец «ндраву моему не препятствуй»: «Что стоит
соловей?» — «Сто рублей».
Я описываю тогдашние мои чувства, то
есть то, что мне шло в голову тогда, когда я сидел в трактире под
соловьем и когда порешил в тот же вечер разорвать с ними неминуемо.
— Шикарный немец, — говорил поживший в городе и читавший романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел
соловых, выедет с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка
была в большом доме, я гостей возил тоже; с еклектрической искрой. В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
В их большом каменном доме
было просторно и летом прохладно, половина окон выходила в старый тенистый сад, где весной
пели соловьи; когда в доме сидели гости, то в кухне стучали ножами, во дворе пахло жареным луком — и это всякий раз предвещало обильный и вкусный ужин.
В реакции против церковного национализма Вл.
Соловьев слишком склонялся к католичеству, но великая правда его основных стремлений и мотивов несомненна и
будет еще признана Россией.
Достоевский и Вл.
Соловьев по универсальному характеру своего мессианского сознания могут
быть сопоставлены с великими польскими мессионистами: с Мицкевичем, Словацким, Красинским, Товянским, Цешковским, Вронским.
Вот раз ночью… уж и до зари недалеко… а мне не спится:
соловей в саду таково удивительно
поет сладко!..
Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не
пел соловьем, как бойкий фабричный человек…
— Живу, как Господь велит, — промолвил он наконец, — а чтобы, то
есть, промышлять — нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я плохой… где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной
соловьев ловлю.
Я не помню, как дошел я до З. Не ноги меня несли, не лодка меня везла: меня поднимали какие-то широкие, сильные крылья. Я прошел мимо куста, где
пел соловей, я остановился и долго слушал: мне казалось, он
пел мою любовь и мое счастье.
Княгиня удивлялась потом, как сильно действует на князя Федора Сергеевича крошечная рюмка водки, которую он
пил официально перед обедом, и оставляла его покойно играть целое утро с дроздами,
соловьями и канарейками, кричавшими наперерыв во все птичье горло; он обучал одних органчиком, других собственным свистом; он сам ездил ранехонько в Охотный ряд менять птиц, продавать, прикупать; он
был артистически доволен, когда случалось (да и то по его мнению), что он надул купца… и так продолжал свою полезную жизнь до тех пор, пока раз поутру, посвиставши своим канарейкам, он упал навзничь и через два часа умер.
Все
было тихо; в глубокой чаще леса слышались только раскаты
соловья.
Я
был первый русский христианский философ, получивший большую известность на Западе, бóльшую, чем В.
Соловьев.
Была новая проблематика религиозного сознания, связанная еще с течениями XIX века (Хомяков, Достоевский, Вл.
Соловьев).
Достоевский мне всегда
был ближе, чем Вл.
Соловьев и славянофилы.
У Никитских ворот, в доме Боргеста,
был трактир, где одна из зал
была увешана закрытыми бумагой клетками с
соловьями, и по вечерам и рано утром сюда сходились со всей Москвы любители слушать соловьиное пение. Во многих трактирах
были клетки с певчими птицами, как, например, у А. Павловского на Трубе и в Охотничьем трактире на Неглинной. В этом трактире собирались по воскресеньям, приходя с Трубной площади, где продавали собак и птиц, известные московские охотники.
Из русских мыслителей XIX в. наиболее универсален
был Вл.
Соловьев.
Вл.
Соловьев, который принадлежит, главным образом, теме о русской философии, совсем не
был чужд теме социальной.
Соловьев признает, и вместе с тем богочеловеческий процесс, который приводит к Богочеловечеству, для него, как будто бы,
есть необходимый, детерминированный процесс эволюции.
Он
был потрясен смертной казнью, как и Достоевский, как и Тургенев, как и Вл.
Соловьев, как и все лучшие русские люди.
Главными выразителями этих апокалиптических настроений
были К. Леонтьев и Вл.
Соловьев.
Соловьев может
быть назван христианским гуманистом.
И образованию этого мифа способствовало то, что
был Вл.
Соловьев дневной и
был Вл.
Соловьев ночной, внешне открывавший себя и в самом раскрытии себя скрывавший и в самом главном себя не раскрывавший.
Вл.
Соловьев, который не любил Толстого, сказал, что его религиозная философия
есть лишь феноменология его великого духа.
Этот путь
будет продолжать Вл.
Соловьев и напишет книги для выражения своей философии.
Но Вл.
Соловьев не
был народником, и, в отличие от других представителей русской мысли, он признает положительную миссию государства, требуя только, чтобы государство
было подчинено христианским началам.
Но, как философ, Вл.
Соловьев совсем не
был экзистенциалистом, он не выражал своего внутреннего существа, а прикрывал.
Полемизируя с правым христианским лагерем, Вл.
Соловьев любил говорить, что гуманистический процесс истории не только
есть христианский процесс, хотя бы то и не
было сознано, но что неверующие гуманисты лучше осуществляют христианство, чем верующие христиане, которые ничего не сделали для улучшения человеческого общества.
Учение о Софии, которое стало популярно в религиозно-философских и поэтических течениях начала XX в., связано с платоновским учением об идеях. «София
есть выраженная, осуществленная идея», — говорит
Соловьев. «София
есть тело Божие, материя Божества, проникнутая началом Божественного единства».
Профетизм его не имеет обязательной связи с его теократической схемой и даже опрокидывает ее, Вл.
Соловьев верил в возможность новизны в христианстве, он
был проникнут мессианской идеей, обращенной к будущему, и в этом он нам наиболее близок.
Но по духу своему странниками
были и наиболее творческие представители русской культуры, странниками
были Гоголь, Достоевский, Л. Толстой, Вл.
Соловьев и вся революционная интеллигенция.
Прежде всего, в отличие от Чернышевского, Добролюбова и других нигилистов 60-х годов, он не
был разночинец, он происходил из родового дворянства, он типичное дворянское дитя, маменькин сынок [См.: Е.
Соловьев. «Писарев».].
Путь этот
был уже указан основоположниками славянофильства Киреевским и Хомяковым, на пути этом стояли такие светочи, как Достоевский и Вл.
Соловьев, и по пути этому хотят идти представители наших новейших мистических течений.